Галерея портретов, творений, событий и памятных мест
Продолжаем наше путешествие по Крыму, в поисках его следа в русской культуре. Полуостров занимает особое место в творчестве одного из выдающихся деятелей русского изобразительного искусства рубежа XIX-XX веков — Константина Алексеевича Коровина (1861-1939).
Константин Коровин — живописец редкого многогранного дарования, создавший множество замечательных пейзажей, портретов современников, эскизов костюмов и декораций. Один из самых ярких представителей русского импрессионизма, он был признан в России, однако не нашел своего места в советской действительности. Им восхищались Серов и Репин, Шаляпин и Нежданова, Левитан и Поленов, Мамонтов и Дягилев, Бенуа и Грабарь, Головин и Петров-Водкин, Сарьян и Коненков. В его жизни было немало трагических событий — он рано потерял отца, тяжело пережил смерть старшего брата, растил сына-инвалида и выхаживал больную туберкулезом жену — но, несмотря на эти невзгоды, сохранил поразительное жизнелюбие и дорожил каждым прожитым днем.
А еще Константин Коровин обладал неординарным писательским даром. Помимо живописи, в его наследие входит интереснейший литературный багаж, в котором нашлось место и Крыму.
В Гурзуфе художник построил себе дачу, которую назвал «Саламбо», в память о работе над одноименным балетом в Большом театре. На даче «Саламбо» художник проводил очень много времени в период с 1910 по 1917 год. У Коровина гостили И.Е. Репин, В.И. Суриков, Л.И. Андреев, А.М. Горький, А.И. Куприн, Ф.И. Шаляпин.
«…в Гурзуфе, у моря, я построил себе дом в четырнадцать комнат. Дом был хороший. Когда вы просыпались, то видели розы с балкона и синее море.… С террасы были видны Одалары – две большие скалы, выступающие из моря, - «пустынные скалы». На скалах этих никто не жил. Только со свистом летали стрижи. Там не было ни воды, ни растительности».
В Крыму Коровин много работал. Именно там написаны его самые яркие и жизнерадостные картины. Пейзаж для художника – это не точный «портрет», а скорее зарисовка той или иной местности, в которой «должна быть история души.
«Маша, знаешь что, отдадим ему свой участок…»В гостях у Антона Павловича
Весной 1904 Константин Коровин посетил в Ялте уже тяжело болевшего Чехова, с которым был дружен с юности.
«…я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь… — это были ночью спящие большие корабли…. Он попросил меня оставить их у себя: — Оставьте… Я еще хочу посмотреть их, один… — сказал он… Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
— Маша, — сказал он сестре, — знаешь что, отдадим ему свой участок… Хотите, в Гурзуфе, у самых скал… Я там жил два года, у самого моря… Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу… Хотите? Только там очень море шумит, «вечно»… Хотите?...И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его… Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить — я не могу спать так близко, от него у меня всегда сердцебиение… Это была последняя моя встреча с А. П. Чеховым.»
«После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах… Розы… и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.»
«Вот там, гляжу, надысь: далеко, у скал сидите…» Околоточный Романов и певец Шаляпин
«А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был — околоточный Романов.
...Романов приходил ко мне каждый день.
— Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя… Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под богом ходим… Описываете… Вот там, гляжу, надысь: далеко, у скал сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я… Ей-ей, гляди да гляди!..
«…Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась «сковородка», так как была открыта, и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.
— Вот там, эти горы — Одалары, — говорил Шаляпин, лежа на кушетке. — Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?
— Думаю, что отдадут пустынные скалы <…>
— Это верно, — подтвердил околоточный Романов, бывший здесь же. — Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Одалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!
— Это, наверно, вулканические возвышенности, — сказал доктор. — Вы сровняете их, дом построите — прекрасно. Ну а вдруг: извержение, дым, лава, гейзеры хлещут…
— Ну вот, гейзеры… Нельзя жить здесь, нельзя.
— Там деревья расти не могут, ветер норд-ост.
— Что ж это такое? Жить нельзя. Воды нет, норд-ост.
— Взорвать-то их можно, — заметил архитектор Петр Кузьмич. — Но там может оказаться ползун.
— Это еще что такое? — удивился Федор Иванович. — Ползун. Что такое?
— Тут усе ползет, — говорил околоточный Романов. — Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. У Ялте так дом Краснова у море уполз.
— Верно, — подтвердил архитектор. — Анапа, город греческий, — весь в море уполз.
— Знаешь ли, Константин, — посмотрел на меня Федор Иванович. — Твой дом тоже уползет.
— Очень просто, — утешил доктор.
— А вот Монте-Карло не ползет, — сказал Федор Иванович. — Это же не страна. Здесь жить нельзя.
— Это верно. Вот верно. Я — что? Околоточный надзиратель, живу вот, сорок два получаю, уехать бы куда. Чего тут зимой — норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.»
«Нешто это земля? Камни накорежены туды-сюды»
Василий Харитонович Белов, маляр в моей декоративной мастерской при императорских театрах, человек был особенный, серьезный. Лицо в веснушках. Смолоду был у меня, служил в солдатах и опять вернулся ко мне. Василий Белов был колорист — составлял тона красок, и я ценил в нем эту способность.
… много друзей приезжало ко мне. И вот на отпуск поехал со мной Василий Белов. Очень ему хотелось увидать, где это море и что за море такое есть. Хороший дом был у меня в Гурзуфе: сад, кипарисы, персики, груши, виноградные лозы обвивали дом и самое синее море около шумит. Краса кругом. «Брега веселые Салгира»… Приехали. Но Василий Белов ходит, смотрит, что-то невеселый.
— Ну, что, говорю, Василий Харитоныч, море как тебе, нравится?
— Ничего… — отвечает Василий, — только чего в ем…
— То есть как это? — удивился я. — Не нравится тебе?
— Так ведь што, — отвечает он задумчиво, — а какой толк в ем, нешто это вода?
— А что же? — удивился я.
— Э-эх… вздохнул Василий, — ну и вода. Соль одна, чего в ней. Вот у нас на Нерле — вода. На покосе устанешь, жарко летом, прямо пойдешь к речке, ляжешь на брюхо на травку и пьешь. Вот это вода… Малина! А это чего, тошнота одна…
— Василий, — говорю, — посмотри какая красота кругом… Горы, зелень…
— Чего горы! — говорит Василий. — За папиросами в лавочку идешь — то вниз, то кверху. Чего это? Колдобина на колдобине… Нешто это земля? Камни накорежены туды-сюды. А у нас-то, эх… р-о-овно, вольно. А тут чисто в яме живут. Море… Чего в ем есть? Рыба — на рыбину не похожа, камбала, морда у ней на одну сторону сворочена, хвоста нет, чешуи нет. Сад хорош, а антоновки нету, лесу нету, грибов нету…
— Да что ты, Василий, — здесь же персики и виноград растут. Ведь это лучше…
— Кружовнику нет… — сказал задумчиво Василий.
— Как нет? Виноград же лучше крыжовника!
— Ну, што вы. Н-е-ет, у нас кружовник, который красный, который желтый… Кружовник лучше…
— Да ты что, Василий Харитоныч, нарочно что ли говоришь?
— Чего нарошно, верно говорю. Татарам здесь жить ничего еще, чего у них утром — выйдет и кричит ла-ла-ла-ла… А у нас у Спаса Вепрева выйдет дьякон отец Василий да «многий лета» ахнет — ну, голос! Паникадило гаснет! А это што — море… а пить нельзя. Купаться тоже пошел — как меня в морду хлестанет — волна, значит, — прямо захлебнулся и колени ушиб. У нас-то в реке песок, на берегу травка, а тут везде камень — боле ничего.
Я смотрел на Василия, он удивлял меня.
— Тебе, значит, — говорю, — здесь не нравится?
— А чего здесь хорошего? Тут горы, а тут море. А земли нет. А у нас идешь-идешь, едешь-едешь, конца-краю нет… Вот это я понимаю. А тут што: поезжай по дороге — все одно и то же, и дорога одна, боле и нет.
— Ну, а что же все-таки тебе здесь нравится? — озадаченно спросил я у Василия Белова.
— А вам чего тут нравится? — спросил он меня, не ответив. — Чего нравится тут? Калачей нету, это не Москва.
— Вот дыни у меня растут, — говорю я. — Ел ты, хороши ведь дыни!
— Хороши… — сознался нехотя Василий, — только наш весенний огурец, с солью да с черным хлебом, мно-о-ого лучше.
— Ну, а шашлык?
— Хорош, а наша солонина с хреном много лучше…
«Что такое?» — думаю я.
— Ну, а черешни? — спрашиваю.
— Э-э-э… куда черешне до нашей вишни владимирской… Погодить надо… Шпанская…
Я растерялся и не знал, что сказать.
— Ежели б горы сравнять, — продолжал Василий, — тогда туды-сюды. А то што это? Да и зимы здесь нет, и вино кислое...
…Ну что скажешь на это?»
И правда, что тут скажешь? Описывая этот эпизод в рассказе «Своё», Коровин искренне удивляется, но в своих воспоминаниях о Крыме признается: «Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там — крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя… А на реке — желтые кувшинки, камыши и кристальная вода…»
Родная природа художнику была ближе, но радость от красок юга в крымских работах запечатлена с такой же любовью к жизни и живописи, как и в северных пейзажах с их неброской красотой: «Я твердо заявляю, пишу не для себя, а для всех, кто умеет радоваться солнцу, бесконечно разнообразному миру красок, форм, кто не перестает изумляться вечно меняющейся игре света и тени».
